Блеском вечерним овеяны горы.
Сырость и мгла набегают в долину.
С тайной мольбою подъемлю я взоры:
«Скоро ли холод и сумрак покину?»
Вижу на том я уступе румяном
Сдвинуты кровель уютные гнезды;
Вон засветились над старым каштаном
Милые окна, как верные звезды.
Кто ж меня втайне пугает обманом:
«Сердцем как прежде ты чист ли и молод?
Что, если там, в этом мире румяном,
Снова охватит и сумрак и холод?»
Полей военных королева
подмоги просит у морей!
Пехота, чёрная от гнева,
с железных сходит кораблей.
Земля дрожит в снарядных гулах,
надрывно воют провода,
на бронзовых сведённых скулах
блестит солёная вода.
Под бескозыркой и фуражкой
идёт сражаться до конца,
и синей полосой тельняшки
перечеркнуло все сердца.
Идёт волною океанной
с гранатой в бешеной руке
и с русской злобой окаянной,
остекленённой на штыке.
Их бриз последний обвевает,
им вслед буксир басит: «Сынки!»
Прибой чечётку отбивает,
кричат «полундра!» маяки.
Пехота страшная,
морская,
пойдёт с рассвета, не щадя,
как наша ненависть мужская,
«За Родину!» и «За вождя!».
Сверкают бляхи с якорями,
и ветер чёрный клёш сечёт,
с эсэсовцами,
с егерями
сводя неотвратимый счёт.
Немногие дойдут до моря,
до городов на берегу,
но многие, как наше горе,
чернеть останутся в снегу.
Таких от края и до края
оплачет штормом навсегда
морей дремучая,
седая
вечнозелёная вода.
