Я видел пред собой дорогу
В тени раскидистых дубов,
Такую милую дорогу
Вдоль изгороди из цветов.
Смотрел я в тягостной тревоге,
Как плыл по ней вечерний дым.
И каждый камень на дороге
Казался близким и родным.
Но для чего идти мне ею?
Она меня не приведет
Туда, где я дышать не смею,
Где милая моя живет.
Когда она родилась, ноги
В железо заковали ей,
И стали чужды ей дороги
В тени. склонившихся ветвей.
Когда она родилась, сердце
В железо заковали ей,
И та, которую люблю я,
Не будет никогда моей.
На ложе черном, с изголовием точеным,
украшенным орлами из коралла,
так безмятежно спит Нерон,
и так бесстыдно счастлив он,
и плоть цветущую румянит сладкий сон,
а также юности божественная сила.
Но в белой зале алебастровой, где было
так безмятежно, так уютно древним ларам,
божкам домашним, охраняющим чертоги, —
теперь дрожат перед погибельным кошмаром,
полны тревоги эти маленькие боги
и тельца судорожно спрятать норовят.
Слышна им поступь роковой развязки:
шаги железные на лестнице гремят,
ступени стонут в леденящей пляске.
И лары, дикие, как стадо смертных тварей,
почуяв ужас, прячутся в ларарий,
толкаясь в свалке крошечных богов
и друг на друга падая безумно.
Им ясен этот гул шагов, лишь у Эриний шаг таков,
Эриний поступь им слышна, хотя она бесшумна.
