VII

Сабуров, вернувшийся к себе после того, как известие о немецкой атаке на этот раз оказалось ложной тревогой, так и не лег. Было пять часов утра самый тихий час суток. Сабуров подошел к выломанной и занавешенной плащ-палаткой двери в коридор. Он хотел позвать Петю, чтобы тот приготовил чего-нибудь поесть. Откинув плащ-палатку, он остановился. Не замечая его, Петя и дежурный связист сидели рядом на полу и разговаривали.

— Спрашиваешь, когда эта война кончится? — говорил Петя.- Как немца добьем, так и кончится, а когда добьем — кто его знает…

— Ох, и далеко ж их гнать…- Связной пустил дым колечками и посмотрел в потолок.- Далеко,- добавил он с выражением полной уверенности, что это именно так и будет. Видимо, его огорчало только расстояние до границы.

Не желая, чтоб вышло, что он невольно подслушал их разговор, Сабуров опустил плащ-палатку, вернулся, сел за стол и громко крикнул Петю. Петя немедленно появился в дверях.

— Что-нибудь позавтракать сообрази.

— Есть сообразить,- отозвался Петя, и за плащ-палаткой стало слышно, как он возится, погромыхивая котелками и консервными банками.

— Как раненые у нас? Все наконец вывезены? — спросил после молчания Сабуров у Масленникова.

-Вечером оставалось еще восемнадцать человек,- сказал Масленников.Бомбежка — не осколком, так камнем, не камнем, так стеклом.

— Да, в открытом поле лучше,- согласился Сабуров. Он досадливо поморщился, и на его лице появилось злое выражение.

— А ведь, между прочим, вокруг Сталинграда обвод был,- заметил он.

— Я знаю, мне говорили…

— Там километрах в пятнадцати от города и рвов накопано, и окопов, и дзотов, и бетонных колпаков наставлено. Масса народу, говорят, день и ночь работало, а драться там так и не дрались.

— А почему?

— Если бы ты знал, Миша,- с грустью сказал Сабуров,- сколько я за год войны видел зря нарытых окопов и рвов. Миллионы кубометров земли от самой границы и досюда зря вырыты. А почему? Потому что часто выроем позади себя линию, а войска не сажаем туда заранее, ни орудий не ставим, ни пулеметов ничего. По старинке думаем: отойдем и займем, а немцы — раз! — и обошли и раньше нас там оказались… А окоп без человека — мертвое дело… Так и идут эти укрепления сплошь и рядом коту под хвост. А мы потом дойдем до города, упремся в него спиной, выроем новые окопы не за три месяца, а за три дня, как попало, и в них деремся до конца, до смерти. Тяжело и обидно… Да, так, значит, восемнадцать раненых к вечеру осталось,вернулся он к первоначальной теме разговора.- Ну-ка справься, как их теперь, уже вывезли или нет.

Масленников вышел. Сабуров достал нож и поправил им фитиль в самодельной лампе «катюше». Лампа представляла собой гильзу от 76-миллиметрового снаряда, наверху она была сплюснута, внутрь был просунут фитиль, а немножко выше середины была прорезана дырка, заткнутая пробкой,через нее заливали керосин или, за неимением его, бензин с солью.

Поправив фитиль, Сабуров несколько раз лениво ткнул вилкой в только что принесенную Петей сковородку с поджаренными мясными консервами. Есть не хотелось. С чего бы это? Впрочем, может, оттого, что всего шестой час утра,- в сущности говоря, не обеденное время. Часы путались. Сабурову захотелось выйти на воздух. Он уже накинул на плечи шинель, когда вернулся Масленников.

— Всех за ночь вывезли. А знаете, кто за ранеными приехал? — сказал Масленников.- Та девушка, которую вы из воды вытащили, она приехала.

— Ну? — спросил Сабуров.

— Она их, оказывается, все время вывозила, только я ее не видел. Я ее сюда привел. Пусть отдохнет, посидит,- тихо добавил Масленников.

— Пусть, конечно, конечно,- неожиданно вспомнив о том, что он здесь хозяин и что среди прочих обязанностей у него есть еще и обязанность гостеприимства, сказал Сабуров.

Масленников вышел в коридор и громко крикнул:

— Аня! Аня, где вы?

Девушка вошла и робко остановилась на пороге. Сабурову показалось, что она за эти восемь дней как будто еще похудела.

— Садитесь, садитесь,- засуетился Сабуров.

Он старался быть гостеприимным, но делал все особенно неловко. Вместо того чтобы просто подвинуть табуретку, он поднял ее и опустил на пол с таким треском, что девушка вздрогнула.

— Как вы живете? — ни к селу ни к городу спросил Сабуров.

— Ничего,- ответила девушка и, улыбнувшись, села.- А вы?

— Тоже ничего.

— Что ничего? Прекрасно,- бодро подхватил Масленников.- Прекрасно живем. Вот видите, как у нас…- Он гордо развел руками, как будто все окружающее действительно свидетельствовало об их прекрасной и комфортабельной жизни.

— Значит, это вы у нас вывозили раненых? — спросил Сабуров.

— Первый день не я,- сказала девушка,- а эти три дня я…

— Всего сто восемь человек вывезено?

— Да. С теми, что в первый день. А я девяносто.

— Никого на переправе не выкупали?

— Нет,-и она улыбнулась, очевидно при воспоминании о том, как выкупалась сама,- никого… Только вечером с самолета нас обстреляли на плоту. Четверых убили.

— Моих?

— Нет, не ваших.

— Вы тогда так исчезли…

— Да, я забыла вас поблагодарить.

— Я не к тому.

— Я знаю. Ну все равно спасибо.

— Вы когда обратно? — спросил Сабуров.

— Придется до вечера ждать. Я опоздала, сейчас уже светло.

— Да, когда светло, от нас в тыл не проберешься, это верно. Ничего, вы отдохните тут.

— Да, я сейчас пойду отдохну, там мои санитары уже легли, они две ночи не спали,- сказала девушка, приподнимаясь.

— Нет, куда вы, куда вы? Вы тут отдохните. Мы сейчас уйдем с лейтенантом, а вы лягте тут и отдохните.

— А я вам не помешаю?

По тому, как это было сказано, Сабуров почувствовал, что она безумно устала и что койка, на которую она могла лечь и укрыться, представлялась ей почти чудом.

— Нет, что вы,- успокоил он.

— Тогда хорошо, я отдохну,- просто сказала девушка.

— Только вы сначала покушайте.

— Хорошо, спасибо.

— Петя,- крикнул Сабуров,- принеси что-нибудь покушать!..

— Так вот же,- показал, появляясь, Петя,- стоит у вас, товарищ капитан, сковородка.

— Ах, верно…- Сабуров пододвинул сковородку девушке.

— А вы?

— Мы тоже.

Сабуров отвинтил пробку лежавшей на столе немецкой фляги и налил себе и Масленникову в снарядные головки или, как их называли между собой, «фугасники». Они последнее время все чаще заменяли стопки и стаканы.

— Вы пьете? — спросил он.

— Когда устану, пью,- сказала она,- только половину… Он налил ей, и она выпила вместе с ними, спокойно, не морщась, как послушный ребенок пьет лекарство.

— А вы песни не поете? — ни с того ни с сего спросил Масленников.

— Пела когда-то под гитару.

— А гитара, наверное, дома у кровати висит, с бантом? — не унимался Масленников.

— С бантом,- подтвердила девушка.- Только теперь ее нет… Я ведь здешняя,- добавила она.

Это слово «здешняя» было понятно всем троим в одном, определенном смысле: раз здешняя, значит, все сгорело и ничего больше нет…

— Ну, не перестали еще бояться? Помните наш разговор?

— А я никогда не перестану,- сказала она.- Я ведь вам сказала, почему я боюсь, так отчего же я могу перестать? Я не перестану… Я думала, что уже вас не встречу,- помолчав, добавила она.

— А я, наоборот,- сказал Сабуров,- был уверен, что вас встречу когда-нибудь.

— Почему?

— Я замечал, как-то так выходит, что на войне редко встречаешься с людьми по одному разу. Вы где жили, далеко отсюда?

— Нет, недалеко. Если по этой улице идти направо, то третий квартал…

— Значит, теперь уже у немцев?

— Да.

— Аня, Аня…- вдруг припоминая, произнес Сабуров.- А вы знаете, Аня, я вас сейчас, может быть, совсем удивлю. А впрочем, не знаю, может быть, и нет.

Он еще не был уверен, удивит ли ее в самом деле, но ему почему-то показалось, что если случилось одно совпадение и именно эта девушка, которую он вытащил из воды, вывозит теперь от него раненых, то почему бы не случиться и другому совпадению.

— Чем удивите?

— Ваша фамилия Клименко? — спросил Сабуров.

— Да.

— Наверное, удивлю и даже обрадую. Я видел вашу мать.

— Маму? Где?

— На том берегу, в Эльтоне,- сказал Сабуров.- И отец ваш где-то здесь в городе, да?

— Да,- ответила Аня.

— Я видел вашу мать в Эльтоне девять дней назад, как раз в то утро, когда мы вместе с вами Волгу переплывали. Только тогда я не знал вашего имени и потому не сказал.

— Что она, что с ней? — торопливо спросила Аня.

— Ничего, она пришла пешком в Эльтон, и я с ней разговаривал. Она сказала, что ее разлучила с вами бомбежка.

— Да, она была дома, а я нет. Как она?

— Хорошо,- солгал Сабуров.- Дошла до Эльтона.

— Где вы ее видели? Как узнать, где она?

— Не знаю. Я ее видел в Эльтоне, просто на улице. По-моему, она в тот день только что пришла туда.

— Ну какая она, какая? — расспрашивала Аня.- Очень замученная?

— Немножко…

— Главное, что живая.

— Вот и она мне о вас что-то вроде этого сказала: «Главное, чтобы живая»,- улыбнулся Сабуров.

— Это в самом деле сейчас главное.

Девушка положила руки на стол и опустила на них голову. Ей хотелось еще и еще расспрашивать Сабурова о матери, но что еще мог добавить он, видевший мать каких-нибудь две минуты.

— Вы ложитесь,- предложил Сабуров.- Ложитесь на мой диван. Я сейчас ухожу и до вечера не буду. Я вас разбужу, когда вам надо будет идти.

— Я сама проснусь,- уверенно сказала она, потом, подойдя к дивану, села на него и, по-детски раскачавшись на пружинах, с удивлением заметила: — Ой, мягко, я давно на таком не спала.

— У нас тут еще не то будет,- сказал Масленников.- Я еще два кожаных кресла приглядел среди развалин, немножко починить, и будет, как в салон-вагоне.

— А гитары среди ваших развалин нет?

— Нет.

— Жаль. Я бы вам сыграла.

— Ничего, вы же к нам не последний раз…

— Наверное, не последний…

— Так я еще найду гитару. Разрешите идти в первую роту? — сказал Масленников, старательно, более, чем обычно, вытягиваясь перед Сабуровым.

— Идите,- сказал Сабуров.- Я тоже скоро к вам приду.

Масленников вышел.

— Он кто у вас? — спросила девушка.

— Начальник штаба.

— Он у вас тоже хороший.

— Почему тоже?

— Тоже, как вы,- сказала она.- То есть не совсем, как вы, он, как я… то есть я не то — не хороший, как я… а я…- Она запуталась, смутилась, потом улыбнулась: — Я хочу сказать, что он, как я, тоже еще молодой совсем, а вы уже взрослый,- вот что я хотела сказать.

— Вы уже меня вовсе в старики записали,- покачал головой Сабуров.

— Нет, почему в старики? — серьезно сказала она.- Я просто вижу, что вы взрослый, а мы еще нет. Вы уже, наверное, много пережили в жизни, ведь верно?

— Не знаю, может быть… Пожалуй, да…- нерешительно согласился Сабуров.

— А я — нет. Мне даже и вспоминать почти нечего. Только иногда Сталинград вспоминаю, какой он был. Вы никогда раньше не бывали в нем?

— Нет.

— Он был очень красивый. Я знаю — наверное, Москва красивее, но мне почему-то всегда казалось, что он самый красивый. Может, оттого, что я тут родилась. Очень жалко,- вдруг с силой сказала она,- очень жалко… Так жалко, вы представить себе не можете. Мама не плакала, когда с вами говорила?

— Нет.

— Она знаете какая… Она, если что-нибудь, пустяк какой-нибудьтарелку разобьет,- заплачет, а когда что-нибудь в самом деле страшное, она не плачет, молчит, даже ничего не говорит.

— А как ваш отец?

— Не знаю. Он на ту сторону не ушел. Он мне сказал: «Я не уйду из Сталинграда». Он и не ушел, я знаю. Они у меня оба хорошие. Когда я домой пришла и сказала, что ухожу в армию, а у нас только три дня как Миша старший брат — погиб, я думала, что они спорить будут… А они ничего, сказали: «Иди». И все… Хорошо, все понимают,- добавила она с детской непосредственностью представления о родителях, как о людях, обычно не понимающих самых простых вещей.- Хорошо, что я вас увидела сегодня, а то я ваших раненых вывозила, они в разговоре все говорят: «Сабуров, Сабуров», а я не знала, что Сабуров — это вы, а мне вас хотелось увидеть, поблагодарить. Мы тогда с вами ехали на пароходе, я вам разные вещи говорила, у меня тогда такое настроение было все рассказать, и мне потом казалось, что, если я вас вдруг еще увижу, мне опять захочется вам рассказать.

— Что?

— Не знаю что… все вообще… Вот не попали бы вы сюда к нам, в Сталинград, мы бы с вами никогда не увиделись.

— Почему? Вы же хотели учиться?

— Да.

— Поехали бы в Москву?

— Да.

— Поступили бы учиться в университет, а я бы там как раз преподавателем был.

— Вы разве до войны преподавали?

— Нет, учился, но должен был преподавать.

— Вот бы не подумала. Мне казалось, что вы всю жизнь в армии…

Как всякому человеку, пришедшему из запаса, Сабурову была приятна эта ошибка.

— Почему вы так подумали? — спросил он с интересом.

— Так. Вы такой, как будто всегда в армии были,- такой у вас вид…- И она, прикрыв рот рукой, зевнула.

— Ложитесь,- сказал он,- спите.

Она потянулась и легла. Сабуров снял с гвоздя свою шинель и укрыл девушку.

— А вы в чем пойдете? — спросила она.

— Я днем без шинели хожу..

— Неправда.

— Нет, правда, я всегда правду говорю. Так и запомните на будущее знакомство.

— Хорошо,- согласилась она.- Сколько вам лет?

— Двадцать девять.

— Правда?

— Я же сказал вам.

— Ну да, конечно,- она с недоверием посмотрела на него,- конечно, правда, но только не похоже.

Она закрыла глаза, потом снова открыла их.

— Я, знаете, так устала, ужасно устала… Я так все ходила, ходила последние два дня, а сама думаю, вот бы лечь и заснуть…

— Вот и спите.

— Сейчас… У вас дети есть?

— Нет.

— И жены нет?

— Нет.

— Правда?

Сабуров рассмеялся:

— Мы же договорились.

— Нет, я вам верю,- сказала она.- Это я потому, что когда на фронте с нами, с девушками, болтают, то все как будто сговорились- уверяют, что у них жен нет, и смеются… Вот и вы смеетесь, видите…

— Я смеюсь, но это все-таки правда.

— А чего же вы смеетесь?

— Вы смешно спросили.

— Почему смешно? Мне интересно, вот я и спросила,- сказала она совсем сонным голосом и закрыла глаза.

Сабуров с минуту постоял, глядя на нее, потом подсел к столу, пошарил по карманам — кисет с табаком куда-то запропастился. Он полез в полевую сумку. Там между карт и блокнотов, к его удивлению, оказалась смятая папиросная коробка — та самая, из которой он вынул три папиросы: себе, Гордиенко и покойному Парфенову, когда они собирались атаковать ночью дом. Одна папироса была оставлена «на потом», на после атаки, и с тех пор он забыл о ней. Он посмотрел на коробку и без колебаний, как будто сейчас случилось что-то особенное, ради чего надо было выкурить эту последнюю папиросу, взял ее и закурил.

За окном светало. Начинался обычный страдный день — один из тех, к каким он уже привык,- но ко всем заботам в этом дне прибавилась еще одна, в которой он не хотел себе признаться, но которую уже чувствовал: это была забота о девушке, лежащей там, в углу, под его шинелью. У него было неясное ощущение, что девушка эта неожиданно прочно связана со всеми его будущими мыслями и с тем, что кругом осада и смерть, и с тем, что он сидит в осаде именно в этих домах в Сталинграде, в том самом городе, в котором она родилась и выросла. Он посмотрел на девушку, и ему показалось, что когда придет вечер и ей нужно будет переправляться на тот берег и уходить отсюда, то ее отсутствие будет до странности трудно себе представить.

Он докурил папиросу и встал.

— Что без шинели? — спросил Петя, когда они вышли.

— Тяжело в ней, да сегодня еще и тепло.

— Что ж, тяжело, так я понесу, пока тепло.

— Ладно, не надо, так пойдем…