Мои стихи — как пасмурные дни,
В них нету зноя,
Совсем не мной написаны они.
А может, мною?
Они грустят у запертых дверей,
У синих коек,
И пафос их не стоит лагерей.
А может, стоит?
Им не уйти, не скрыться нипочем
От этих буден,
Их петь не будет Лешка Пугачев.
А может, будет?
Им не прорвать, не смять железный круг,
Их уничтожат,
Их прочитать не сможет милый друг.
А может, сможет?
Они в ночи не принесут врагам
Зубовный скрежет,
И подлецу не врежут по мозгам.
А может, врежут?
До города двенадцать километров.
Шоссе как вымерло — ни человека…
Иду одна, оглохшая от ветра,
перехожу взлохмаченную реку.
Мы на реке с тобой бывали вместе,
когда-то шли по этой вот дороге…
Как увязают в чавкающем тесте
усталые по непривычке ноги.
Как больно хлещут ледяные плети,
какой пронзительный, угрюмый вечер,
и ни огня на целом божьем свете,
и от мешка оцепенели плечи.
В нем розовая крупная картошка,
пронизанная сыростью осенней.
Приду и стукну в крайнее окошко,
и мать с огарком отопрет мне сени.
Огонь запляшет, загудит в железке,
вода забулькает. А я раскрою дверцу
и сяду возле. И при жарком блеске
письмом вчерашним отогрею сердце.
И долгий путь сквозь мокрое ненастье
осенней ночью — хриплой и бездомной
мне кажется ничтожно малой частью
одной дороги — общей и огромной.
