Маляр в окне свистал и пел
«Миньону» и «Кармен».
Апрельский луч казался бел
От выбеленных стен.
Одни внизу, на дне двора,
Латании в горшках
Сухие листья-веера
Склоняли в сор и прах.
Мне скоро двор заменит наш
Леса и города.
Мне этот меловой пейзаж
Дарован навсегда –
Как волны – бедному веслу,
Как гению – толпа,
Как нагруженному ослу –
Гористая тропа.
В степи любви я ночью брел, увы, не ведая дорог,
Но путь в отшельнический дол меня неудержимо влек.
Я одержимо шел с клюкой, едва прикрыт — и наг и бос,
И на огонь я всей душой летел стремглав, как мотылек.
Сей мир, красуясь и дразня, и призывая, и маня,
Зазвал и заманил меня, и позабыл я свой зарок.
И что за диво; в тот же миг во все пределы я проник,
И, как сорока, — прыг да прыг, скакал я вдоль и поперек.
О, нет, неверен мир земной! Я понял, сколь изменчив он, —
Конь вечности, оседлан мной, помчался. Путь его далек.
И понял я: сей мир лукав, враждебной хваткою он лих,
И, лик ногтями истерзав, себя я каяться обрек.
Господни люди говорят: «Сколь горек хмель мирских утех!»
И я, чтобы познать сей яд, вкусил той горечи глоток.
Потом, не зная забытья, в себе я своеволье бил,
И саблей отрешенья я себя казнил, как только мог.
И жарко-огненным копьем я миру выколол глаза,
И сабли хладным острием соблазнам голову отсек.
Безумец, не в стихе ль твоем, Машраб, — спасение от мук:
Ведь этим словом, как огнем, сердца влюбленных ты прожег!
