Грустный сумрак, грустный ветер, шелесты в дубах.
Вспоминает вечер о далеких снах.
Ветер шепчет, шепчет грустно чье-то имя мне.
Звездам бесприютно в черной вышине.
Тот же ветер, гость осенний, все мечты унес.
В сумраке, как тени, образы берез.
Сумрак никнет, душу вяжет, вечер спит, я сплю.
В тишине кто скажет тихое: люблю!
Черен сумрак, ветер умер, умер гул в дубах.
В тишине что думать о погибших снах!
Птицы, вылетевшей из ржи,
с вечером согласованье.
Добрый вечер, милая, свяжи
что с чем хочешь,
покажи
что не жалко: твоего названья
я не знаю. Пусть оно – «сиянье»,
пусть – «бинокли» или «витражи».
Воздух, мелких стеклышек прибой.
В легоньких и юрких чечевицах
или на картинке световой,
где выходят помолиться
птица, роза и святой,
свет нам вырисовывает лица,
как звукоснимающей иглой.
Вот и побеседуем с тобою,
кто нам мил и кто не мил.
То, что мне казалось тетивою, –
лишь цезура крыльев: скрыл, открыл…
И никто не скажет, где другое,
где свой клад пират зарыл.
От воздушного прибоя
тех уж нет, а те… пустое,
как Саади говорил.
Вечер, вечер, путника исканье,
ты взлетаешь с присвистом, как ткани
разрываемой куски
из колосьев, тронувши руками
руки слуха или сердце рук.
Так кивает другу друг,
а друзья должны быть далеки –
правда ведь? как предсказанье,
как флотилья, выйдя из реки,
на своем пути, в воздушном океане.
