Жарко парит солнце. Склонив усталые ветки и словно задумавшись о чем-то, стоят деревья; не шелохнется лист, притихли птицы. По лесной дороге, согнувшись под тяжестью шарманки, плетется старик. Рядом с ним, то отставая, то забегая вперед, семенит маленькая нищенка… Крутые кольца волос липнут к ее потному лбу; красные от жары щеки покрыты пылью, синие глаза устало щурятся на солнце, на разбегающиеся от дороги тропинки, на виднеющиеся среди зелени крыши разбросанных по лесу дач.
— Дедушка, нам дадут попить? — спрашивает Динка, облизывая языком губы и поправляя сползающее с плеча рваное платье. — Я попрошу, дедушка, ладно?
Но старик, глядя себе под ноги, молча шагает вперед… Сухое, морщинистое лицо его застыло в одном выражении долготерпения и покорности судьбе.
На свету кружатся мошки. Динка отгоняет их рукой и от нечего делать разглядывает приплюснутую шапку на голове шарманщика, изрезанный морщинами лоб, покрытый черными точками бугорчатый нос и свисающие из-под шапки, похожие на желтые лохмотья седые волосы.
Сед как лунь, на лбу морщины,
С испитым лицом,
Много видел он кручины
На веку своем…
машинально припоминает она и, забегая вперед, участливо спрашивает:
— Тяжело тебе, дедушка?
— Тяжело, — каким-то хрипящим звуком выдыхает старик.
— Ты, наверное, хочешь пить? — снова спрашивает Динка. Шарманщик медленно поднимает голову и поводит вокруг мутными, выцветшими глазами.
— Вот спросим… Где-нибудь подадут водички-то… Старик и девочка рано выбрались на работу, они обошли уже несколько дач. Динка пела и перепевала три песни, которые играет шарманка; она пела старательно, чисто, но на глазах ее уже не появлялись слезы, как тогда, на пристани. Она не жалела больше тех, о ком поется в песне, и не представляла себя несчастной, брошенной сиротой. Она думала о Леньке, и каждая монета, падающая в шапку, вызывала у нее радостную улыбку.
— Пожалейте нас, люди добрые! — весело говорила она, встряхивая шапкой.
Потом снова пела и, повторяя заученные слова песни, безучастно смотрела поверх голов своих слушателей… Динка работала. И ничто в ней уже не напоминало ту маленькую, трогательную нищенку, которая вызывала всеобщее сочувствие. И слушатели ее были уже не те простые, бедные люди, которые сами видели горькую нужду и от всего сердца жалели сироту. Сейчас это были дачники. Заслышав звуки шарманки, к ограде подбегали нарядные дети, а вслед за ними торопились бонны, нянечки в белых чепцах или бойкие горничные в кружевных передниках.
— Ступайте отсюда, — говорили они, — господа отдыхают.
Шарманщик резко обрывал музыку и шел к следующей даче; Динка, приготовившаяся петь, следовала за ним.
Но чаще дети поднимали крик и бежали к матери с просьбой впустить шарманщика.
— Мама! Там девочка! Пусти их! — кричали они, подбегая к веранде.
Калитка открывалась, горничная, брезгливо морщась и отстраняя детей, вела шарманщика и девочку по красивой аллее, усаженной по бокам выращенными в оранжереях диковинными цветами.
— Играйте! — приказывала она, остановив их неподалеку от веранды.
Старик перетягивал на шее ремень и, стащив со своей спины шарманку, упирал ее деревянной ножкой в песок. Динка становилась в позу. Дети, стоя поодаль, с любопытством смотрели на ее вихрастую голову, рваное платье и босые ноги Пение сопровождалось заунывной хрипящей музыкой. Ни веранде появлялись взрослые и, облокотившись на перила, перекидывались шутками. Маленькая бродяжка смешила их своей манерой прижимать руку к груди и откидывать назад голову с полузакрытыми глазами.
…Я с кинжалом в руке
Пробирался тайком…
пела Динка, и с веранды раздавался громкий хохот… Дети подбегали к взрослым и, получив от них завернутые в бумажки деньги, бросали их в шапку. Динка разворачивала бумажки и, тряхнув над своим ухом шапкой, бежала к деду. Шарманщик выгребал деньги в свой карман и низко кланялся, благодарил.
Иногда музыка и пение прерывались на середине, горничная совала старику деньги и поспешно выпроваживала его за калитку. Динка, ничуть не огорченная тем, что ее прервали, бежала впереди…
В одной даче пожилая дама с седыми буклями остановила ее пение в самом начале:
— Подожди, девочка! Какие песни ты поешь? — строго спросила она.
Решив, что для этой важной дамы необходимо назвать композитора, Динка бойко перечислила все три песни, которые играла шарманка, и, остановившись на одной, громко заявила:
— «Ах, зачем эта ночь…» — песня композитора Глинки.
— Что такое? При чем тут Глинка? Это не для детей, — сказала старая дама и, обернувшись к мальчику и девочке, которые безмолвно стояли около ее кресла, повторила: — Вы видите, дети, это не для вас! Пусть старичок просто поиграет.
Динка возмутилась.
— Но я знаю и другие песни, — сказала она.
— Какие другие? Все в том же роде? Нет, уж не пой, пожалуйста!
Но дети, стоявшие за ее спиной как два истуканчика, вдруг зашевелились.
— Мы хотим, чтобы она спела! — хором сказали они.
— Но вы же слышите, что у нее все в одном роде! — взволновалась старая дама.
— Ни в каком не роде, а просто детские. Их играют на пианино для детей! — сказала Динка.
— Вот как! Что же, например? — заинтересовалась старая дама.
— Много. О птичках, о кошечках и о новогоднем снеге.
— Мы хотим… — тупо и упрямо повторили истуканчики, с двух сторон налегая на кресло.
— Ну, спой о птичке, — милостиво разрешила строгая дама и, склонив голову набок, поправила букли. — Дети, прослушайте песню о птичке!
Динка приготовилась, на шарманщик, не понял и затянул «Разлуку».
— Прекрати! Прекрати сейчас же! — замахала руками старая дама и подозвала горничную.
— Барыня хочет, чтоб девочка спела одна, — пояснила та испуганному старику.
Динка фыркнула, но сдержалась и, приняв позу, громко объявила:
— «Птичка»! Песня композитора Глинки. «Отчего, певунья-птичка, так печально ты сидишь… — медленно запела она, тщательно выводя мотив. — Грустно милую головку опустила и молчишь…»
Дама милостиво закивала головой.
— Вот видите, дети, — сказала она поучительным тоном. — Сейчас мы узнаем, почему загрустила птичка.
Динка пропела еще один куплет, где птичке предлагают сахару и водицы, но она отказывается.
В рабстве, дети, сахар горек…
Что мне в клетке золотой?
Возвратите мне отраду
Жизни вольной и простой!
старательно пропела Динка.
— Ну вот, теперь нам понятно, что птичке не нравится ее клетка, — точно следуя за Динкой и переводя слова песни на поучение, объясняла дама своим истуканчикам.
Динка, давясь от смеха, с трудом дотянула последний куплет:
— «И тогда я вам в награду песню лучшую спою…» Ха-ха-ха! — неудержимо залилась она вдруг.
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — прыснули за креслом истуканчики, но старая дама погрозила им пальцем, и они мгновенно смолкли.
— Ха-ха-ха! — еще громче заливалась Динка.
— Почему ты смеешься? Сейчас же объясни, почему ты смеешься? — прикрикнула на нес старая дама, и седые букли ее затряслись.
— Потому что… так полагается по нотам. — испугавшись, что ей ничего не заплатят, скромно сказала Динка. — Это для того, чтобы дети развеселялись… Там просто так и написано:
«Ха-ха-ха!» — сочиняла второпях Динка. — Это написал композитор Глинка.
— Ну, не знаю, кому это нужно… Мне, во всяком случае, ни к чему, пожала плечами старая дама. — И вообще первый раз слышу что-нибудь подобное! Странная фантазия приписывать все Глинке!
Динка вспомнила стоящего у пианино Олега.
— Почему странная? А это что? «Смейся, паяц, над разбитой любовью…» вдруг затянула она и, прервав себя на последнем слове, тоненько допела: «Разве ты человек? Ха-ха-ха-ха! Ты ведь паяц!»
Старая дама заткнула двумя пальцами уши:
— Прекрати сейчас же! Это невозможно слушать! Спой лучше о кошечках, только, пожалуйста, без того самого «ха-ха»! — морщась, добавила она.
Но Динку душил смех, и, краснея как пион, она пояснила, что петь больше не может, так как у нее болит горло.
— Болит горло? И ты ходишь по дачам заражать детей? — в ужасе вскочила старая дама. — Да у тебя, может, ангина или дифтерит, а ты здесь поешь про птичек и распространяешь миазмы! Сейчас же уходи отсюда!.. Глаша! Дайте им два пятака, и пусть сейчас же уходят! — закричала она своей горничной.
Горничная сунула Динке два пятака и поспешно выпроводила их с шарманщиком за калитку.
— С чего это она закричала-то? — спросил старик, отбирая у Динки пятаки. Осердилась на тебя, что ли?
— Нет, она просто заболела… — Динка показала на горло. — У нее тут… дифтерит!
— Ишь ты, как сразу ее схватило! — покачал головой старик и, вздохнув, добавил: — Все под богом ходим! Динка фыркнула и махнула рукой:
— Да пускай хоть умирает! Денежки дала, и ладно!.. А мы много сегодня заработали, да, дедушка? — весело добавила она и, подставив свой подол, попросила: — Высыпи мне в платье, дедушка! Я не потеряю! Я только побренчу немножко!
— Ну, не чуди, не чуди! — прикрикнул на нее старик, — Деньги но игрушка! Их с плачем добывают? Вот погоди, опосля зайдем в харчевню… штей поедим!
— Щей? С мясом? — спросила Динка и, поморщившись, вспомнила, что около харчевни всегда стоит теплый и тошнотворный запах перепрелой капусты. Особенно когда распахивается дверь… Один раз она даже задержалась у этой двери, чтобы спросить, что здесь варят, и какой-то возчик, вытирая ладонью рот, сказал: «Шти» — и добавил: «Есть пустые, есть с мясом! Это по цене!»
«Может быть, с мясом не так пахнут?» — подумала Динка. Ей уже давно хотелось есть. Но шарманщик не торопился. Он шел вдоль заборов, пропуская маленькие, скромные дачки и заходя в те, которые выглядели богаче.
В одной из таких дач мальчик высыпал старику в торбу обгрызенные корки хлеба.
— Что ты делаешь? — возмутилась Динка. — Разве можно давать кому-нибудь недоеденные корки?
— А почему же нельзя? — удивился мальчик.
— Да потому… — Динка наморщила лоб и наизусть повторила мамины слова: Потому, что это унижает человеческое достоинство!
— Подумаешь, человеческое достоинство! Где это ты набралась таких слов? — спросил другой мальчик, постарше, лениво поднимаясь из гамака с книгой в руке.
Динка молча дернула плечом и отвернулась.
— Тебя спрашивают, откуда ты набралась таких слов? Эй, ты! — насмешливо крикнул мальчик и стукнул Динку по голове книгой.
— Дурак! — вспыхнула Динка, придвигаясь ближе к шарманщику, который, глядя куда-то в сторону, играл плясовую.
— Ого! Да ты еще ругаешься!.. Григорий! — крикнул мальчишка подошедшему дворнику. — Гони эту рвань к черту!
— Ступайте отсюдова! — замахнувшись метлой, закричал дворник.
Девочка шарахнулась в сторону; мальчик шикнул и — засмеялся.
— Ступай, старик, ступай! — кричал дворник. Шарманщик суетливо взваливал на плечи шарманку. Динка выхватила у него торбу и, вытащив из нее горсть сухих корок, швырнула их в лицо обидчику:
— На! Подавись!
— Григорий! — загораживаясь от нее рукой, закричал мальчишка.
Но Динка, прыгая через клумбы, уже достигла калитки… Гнев дворника обрушился на шарманщика.
— Иди, иди! — гнал он старика, замахиваясь на него метлой. — Шляетесь здесь, грубияны нахальные!
— Дурак! Дурак! Вы все дураки! — кричала, повиснув на заборе, Динка.
— Я те покажу дураков! Чтоб духу вашего здесь больше не было! — ругался дворник, выталкивая шарманщика и запирая за ним калитку.
— Господи милостивый… — простонал старик, выйдя на дорогу. — Что ж это ты начудила там? Ну, стукнул барчук маленько… И стерпела бы… Ведь не ровня тебе… Вишь, как осердились и ни гроша не подали.
— Корки тебе подали! — огрызнулась Динка. Старик пощупал рукой торбу и покачал головой:
— Ишь ты, какая озорница! Взяла да швырнула! Еще ладно, что только вытолкали, а то бы придрались, не дай бог!
Он с опаской оглянулся на богатую дачу и, отойдя еще немного, остановился:
— Не под силу мне идти. Руки, ноги дрожат… Динка испугалась.
— Сядь, дедушка, сядь! — помогая старику снять с себя шарманку, с раскаянием бормотала она. — Сядь здесь, на траву! Отдохни!
Старик сел и, вынув из торбы сухие корки, разложил их на траве:
— На вот, пожуй маленько.
— Не буду, — решительно сказала Динка и, сглотнув слюну, отвернулась.
Старик потрогал корки и, выбрав одну, с сожалением сказал:
— Размочить бы в водичке… Так ведь у иных и воды не выпросишь.
Он снова потрогал сухие корки и, горестно покачав головой, сложил их обратно в торбу:
— Посидим, коль так.
«Старенький… Корочку хотел съесть… размочить в водичке», — жалостно подумала Динка, и ей захотелось громко заплакать.
Но старик закрыл глаза и, прислонившись спиной к шарманке, задремал. Седые, пожелтевшие от времени космы УПАЛИ ему на лицо, дыхание с хрипом вырывалось из груди… Динка тоже закрыла глаза и, свернувшись клубочком, зарылась лицом в прохладную траву. Ноги у нее ныли, сбитые подошвы потрескались, горло пересохло от жажды, нестерпимо хотелось есть. Но усталость взяла свое, и Динка заснула.
Через час шарманщик и девочка снова шли по дороге.