Притаилась, стало быть, наша головная колона в Альпах в непроходимом
ущелье. Капказ не Капказ, а горы этак с полтора Ивана-Великого. Облака,
которые потяжелее, поверху цыпаются, ни взад, ни вперед. Водопадина сбоку
шумит. Чего ж ей, дуре, больше делать? Суворов фельдмаршал само собой в
передовой части. Пока вторая бригада в далекий обход поднебесным путем пошла,
чтобы французу в зад т…хнуть, надо было переждать. А что ущелье непроходимое,
Суворову через правый рукав наплевать. Потому прочие начальники — генералы, а
он — генералиссимус, никаких препятствий не признавал. Где, говорит, древесный
муравей проползет, где орел прочертит, там и мои чудо-богатыри ползком-швырком
взойдут, скатятся. Дыхания хватит, а не хватит, у себя же и займем.
Сидят это солдатики под скалами, притихли, как жуки в сене. Не чухнут. За
прикрытием кое-где костры развели, заслон велик, не видно, не слышно. Хлебные
корочки на штыках поджаривают, чечевицу энту проклятую в котелках варят.
Потому австрийские союзнички наш обоз с гречневой крупой переняли, своим бабам
гусей кормить послали. С…а они были, не приведи Бог! А нам своей чечевицы
подсунули, — час пыхтит, час кипит, — отшельник, к примеру, небрезгающий, и
тот есть не станет. Дерьмовый провиант!..
Ходит Суворов-князь по рядам, кому кусок леденца из специального кармана
ткнет, — «С..и за мое здоровье!» Кого по лядунке хлопнет, пошутит: «Знаешь
меня, кто я таков?».
— Как же нам своего отца не знать! Вас, Ваше Сиятельство, по всей Рассей
последний черемис и тот знает…
— А может, я вражеский шпиен, под Суворова подзаделался… Ась? Что же ты,
— спорынья в квашне, сто рублей в мошне, — как зуй на болоте, нос вытянул?
Стой не шатайся, говори не заикайся, ври не завирайся!
— Разве ж шпиен так по-русски чесать может?.. Да и по глазам кто ж Ваше
Сиятельство сразу не признает…
— Какие такие у меня глаза? Один плачет, другой дремлет, третий за всех
вас не спит.
— Такие глаза, будь здоров во веки веков, — отвечает чудо-богатырь, — что
прикажи мне чичас, батюшка, чтоб я самого себя на шомпол насадил и в костре
изжарил, — и глазом не моргну!
Ухмыльнулся Суворов в сухой кулачок, треух свой поперек передвинул.
— Уж ты, сват, лучше не зажаривайся! Авось и живьем пригодишься.
Обошел линию, посты проверил, задумался. Адъютант любимый ему чичас
табакерку на ладошке поднес для прояснения мыслей. Чихнул Суворов, эхо ему за
горой:
«Будьте здоровы-с!» Рассмеялся старик: «Обоз в порядке?» — «Так точно, за
вашим шатром расположившись».
А тут лунный месяц из-за гребешков альпийских выплыл, снежинки
перепархивают, будто белые мотыльки в синьке кипят. Одним словом, красота.
Ветер на буйных крылах за гору перемахнул, над хребтом грохочет, в ущелье не
достигает. Солдат, значит, не подморозит. Перекрестил Суворов адъютантову
голову — «Ступай спать, Христос с тобой!» И пошел к себе в киргизский шатер,
что всегда за им в обозе возили.
Отвернул вестовой Сундуков кошму, тихим голосом рапортует:
— Зайчиху я тутошнюю в силок поймал. Жирная, не уколупнешь! С каких харчей
она тут в горах раздобрела, Господь ее знает.
— Ну что ж, — говорит князь Суворов. — И женись на своей зайчихе. Меня в
посаженные отцы позовешь.
— Никак невозможно, Ваше Сиятельство, потому я ее зажарил, аржаной
корочкой нашпиговал. Окажите божескую милость, погрызите хоть лапку. Силы вам,
батюшка, беречь надо, а вы, можно сказать, одним сквозным воздухом изволите
питаться.
Принахмурился Суворов, сальную свечку поднял, морду вестовому осветил.
— Смотри, Васька!.. Загадки гадки, а отгадки с души прут. Я раз в году
сержусь, да крепко. Ты что ж поведения моего не знаешь? Турок ты, что ли?
— Лайтесь, не лайтесь, Ваше Сиятельство! Хоть жареным зайцем меня по скуле
отхлещите, только извольте скушать.
— Эх ты, Васька! Семь в тебе душ, да не в одной пути нет. Даром, что при
мне состоишь… Когда ж я своих солдат по скуле хлестал? Хочь в нитку
избожись, не поверю! Я свою солдатскую порцию чечевички съел, сладкая, брат,
пища! Австрийцы хвалят, — с нее они такие и храбрые… А жаркое сам съешь, я
тебе повелеваю.
Взял Сундуков зайца за задние лапки, сало с него так и каплет, прямо
сердце зашлось. Вышел на мороз, и первый раз за всю службу приказания самого
Суворова не сполнил: кликнул обозную собачку и шваркнул ей зайца: — «Жри, чтоб
тебя адским огнем попалило!»
Собачка, само собой, грамотная: хряп-хряп, только и разговору. Посмотрел
Сундуков, слезы так бисерным горохом и катятся, к штанам примерзают. Махнул
рукой и сел на мерзлый камень звезды считать: какие русские, какие
французские…
Тут-то, братцы мои, и началось. Сидит Суворов, горные планты
рассматривает, — храбрость храбростью, а без ума бобра не убьешь. И вдруг
музыка: ослы энти обозные как заголосят — заревут — зарыдают: будто пьяные
чер-ги на, волынках наяривают… Да все гуще и пуще! Обозные собачки
подхватили в голос, с перебоями, все выше и выше забирают, словно кишки из них
через глотку тянут. Стукнул Суворов походным подстаканником по походному
столику, летит Сундуков, в свечу вытянулся.
— Что там за светопреставление? Ведьма, что ли, бешеного быка рожает?
— Никак нет!.. Ослы поют. Погонщик через переводчика сказывает, будто они
завсегда в полнолунную ночь в восторг приходят, кто кого перекричит. Занятие
себе такое придумали, Ваше Сиятельство…
— Ишь ты, скажи на милость. А у меня, сват, свое занятие: с….ь на часок
надо, тоже и я не двужильный. Дай-ка пакли из тюфячка, уши заткнуть.
Покрутил Сундуков головой… Ах ты, Царица Небесная! Ужели русскому
генералиссимусу из-за такой последней твари не спать?.. Ишь, как притомился!
Паклю подал, вздохнул и на мелких цыпочках прочь вышел.
Да разве ж против ослиной команды пакля действует? Месяц встал выше,
сияние на полную небесную дистанцию, ослы-с…ы только в силу вошли, будто
басы-геликоны мехами раздувают, да с верхним подхватцем…
Тетку твою поперек! Сел Суворов на койку, щуплые ножки свесил, сплюнул.
Под пушечный гром спал, под небесный спал, а тут — хочь воском уши залей, не
всхрапнешь. Чего делать? Приказать им в мешки морды завязать? За что ж тварь
мучить, погонщика обижать… Поколеют, не солдат же в дышла впрягать. И
животная полезная, из жил тянется, в гору ли, с горы ли, — ей наплевать.
Соломы дадут — схряпает, не дадут — солдатскую пуговку п….т. Экая оказия!..
Спасибо Создателю, ветер над рекой ревет, ослов заглушает. А то бы беда, враг
близко…
Вынырнул тихим манером Сундуков из кошмы, стоит, искоса на начальника
любимого смотрит. Шагнул ближе, в свечу вытянулся.
— Не извольте. Ваше Сиятельство, беспокоиться, чичас они замолчат.
— А ты что ж, с обоих концов их соломой заткнешь?
— Никак нет! Голос у них такой, никакая солома не удержит.
— Как же так они, сват, замолчат? Они ж только во вкус вошли — ишь как
наддают, хоть в присядку пляши.
— Не извольте беспокоиться. Чичас полную тишину Вашему Сиятельству
предоставлю.
Ушел вестовой. И что ж, братцы, как по отделениям, в одном конце
закупорило, в другом… Чуть последний осел сверчком рипнул и — стоп.
Вынул Суворов паклю, прислушался: ни гу-гу. Ухмыльнулся он, походную
думку-подушку поправил, плащем ножки прикрыл и, как малое дитё, ручку под
голову, — засвистал-захрапел, словно шмель в бутылке. Какой ни герой, а и сам
Илья Муромец, надо полагать, сонный отдых имел.
* * *
Утречком, чуть серый день наступил, по горам-скалам до ущелья дотянулся,
скочил князь Суворов, сухарик п…л, вестового кликнул. Ледяной воды в рот
набрал, в ладони прыснул, ночную муть с личика смыл и спрашивает:
— Что ж, Василий Панкратьич, ослиный капельмейстер…Как же ты их, свет,
ночью угомонил? Ась? Шаман ты сибирский, что ли?
— Никак нет! А как при лунном сиянии позицию их мне разглядеть
потрафилось, приметил я, что ежели он, с….а-осел, рыдает, в восторг входит,
чичас он хвост кверху штыком… Нипочем иначе не может. Такой у него, Ваше
Сиятельство, стало быть, механизм. Ну, тут уж штука нехитрая: по камешку я им
к хвостам вроде тормоза подвязал, они и примолкли…
Рассмеялся Суворов звонко, так личико морщинками и залучилось.
— Ах ты, ослиный министр, чертушка, милый человек! Расскажу вот
австрийцам, утиным головам, пусть с зависти полопаются. Разве ж им, козодоям,
за русской смекалкой угнаться! Ась? Утешил ты меня по самое горлышко. Чем же
мне тебя, сват, наградить? Проси чего хочешь, поднатужься, — ежели только
власти моей хватит, честное слово, не откажу… Ну!
Вестовой Сундуков осклабился, а сам руку за спину завел.
— Так точно, Ваше Сиятельство! Награждение мое в вашей полной власти,
действительно. Вчерась ночью второй заяц в силок попался, — заяц ничего,
форменный. Не спал я, для вас изжарил, старался, авось смилуетесь. Будьте
отцом родным, наградите вашего верного слугу, извольте откушать!
И зайца из-за спины вытаскивает.
Насупился было Суворов, посмотрел на вестового и оттаял.
— Хитрый ты, Васька, до невозможности! У лисы ухо срежешь, да ей же и
скормишь… Счастье твое, слово дал, солдатское слово не олово. Давай, сват,
походную вилку-ножик. Только чур, половина мне, половина тебе. А то три дня
разговаривать с тобой не буду… Согласен?
— Так точно, согласен.
Насупился было и Сундуков, да что ж поделаешь.
А ослам приказал князь Суворов по гарнцу чечевицы выдать за то, что им
ночью ради чужого русского старика лунный восторг перешибли.
