Пала ночь на город… Звезды не спят, ветер по кустам бродит, а
солдатам в мирное время в ночную пору спать полагается. Спит весь полк,
окромя тех, кто в карауле да по дневальству занят. Собрались солдатские
Ангелы-Хранители в городском саду, за старым валом. Подначальники ихние, по
койкам свернувшись, глаза завели, — не сидеть же до белой зари у изголовьев
ихних… Ходят Ангелы по дорожкам, мирно беседуют, — лунный свет скрозь них
насквозь мреет, будто и нет никого. Только крыло, словно парус хрустальный,
кое-где над кустом загорится — и опять в темных кустах погаснет.
Кажный Ангел со своим солдатом схож, — который солдат в плечах широк,
лицом ядрен, — и Ангел у него бравый; который замухрышка незадачливый, —
Ангел у него тихонький, уточкой переступает, виду у него настоящего нет…
Однако все между собой в светлом согласии, в ладу, — не по ранжиру же им,
Ангелам, равняться, звание не такое.
Все боле поротно они собирались, кругами. Потому кажный своей частью
интересуется, все солдатики своей роты до донышка им известны, — беда ли
какая, либо заминка, совместно обсудят, авось чего и придумают.
Шестой роты Ангелы коло пруда расположились. Ангела первовзводного
командира обступили, ласково ему выговаривают: что-де твой воин-унтер
разбушевался, — спокоя от него нет, молодых солдат сверх пропорции жучит…
Какой-де овод укусил? Начальник был справедливый, а теперь — будто козел на
бочку, так на всех дуром и наскакивает.
Смутился Ангел, поясок шелковый подергивает. «Эх, братцы, и самому мне
обидно. Письмо он с деревни получил, — невеста евонная за волостного писаря
замуж вышла, — вот он с досады и озорует. Уж я его как-никак успокою…
Свое горе сам и перетерпи, на подчиненных не перекладывай…»
Про инспекторский смотр поговорили, — кажись, в роте все исправно, без
боя, без крика репертички идут… Сойдет гладко, солдатам облегчение.
Помолчали Ангелы, стали камушки в лунный пруд метать. С чего же им
печалиться: войны не предвидится, в роте штрафованных нет, кажный солдат
себя соблюдает, — кажись, у Ангелов-Хранителей и забот-то никаких нет.
Затянул было с правого фланга светлокрылый один любимую их солдатскую:
Ранным рано на рассвете
Господь солнышко послал,
Чтоб на ротное ученье
Солдат жаворонком встал…
Подхватили Ангелы бестелесными соловьиными голосами, — от ясного
дыхания рябь по пруду прошла. Прижались друг к дружке для угрева,
покачиваются. Ан тут ктой-то из них и спрашивает:
— А что ж это Антошкиного голоса не слыхать? Он всех знаменитей поет,
куда ж он сподевался? Кажись, солдат его не в наряде…
Переглянулись они справа-налево, — нет Антоши. А звали они так Ангела
одного Хранителя, — потому имена у них кажному по своему солдату идут.
Туда-сюда глянули, на легкие ножки встали: нет Ангела и следа, будто
облако, растаял.
Бросились они по кустам, видят, поодаль, у самой воды, сидит под лозой
Антоша, плечики у него вздрагивают, крылами лицо прикрыл, навзрыд рыдает.
— Что с тобой, лебедь? Кажись, твой и здоров и не на замечанье… С
чего плачешь-то, ангельский лик свой туманишь?
— Ах, братцы, беда… Поди сами знаете, — мой-от в роте всех тише,
всех безответнее… В иноки б ему, а не в солдаты… Портняжил он все между
делом, по малости. То вольноопределяющему шинельку пригонит, то
подпрапорщику шароварки сошьет… То да се, — десять целковых и набежало…
Хотел матери убогой к празднику послать. Старушка в слободе под Уманью
живет, только тем и дышит, что от сына ей кой-когда перепадает. Ан вот
сегодня и прилучилось; скрали у моего солдата всю выручку, и звания не
осталось…
Всполошились тут Ангелы, кругом обступили, крылами, как ласточки в
грозу, так и шелестят…
— Да кто ж у него мог скрасть, милая ты душа, когда он из роты-то и не
отлучался? Что говоришь-то, подумай… Опустил Ангел еще ниже голову, тихо
ответ подает:
— В роте и скрали. Простите на горьком слове, — да что же и
скрывать-то…
Насупились Хранители, друг на дружку и не взглянут. Кто же взять-то
мог? Нет у них в роте такой темной души, чтобы у своего брата-солдата
воровским манером последнее огребать.
Спрашивает тут первовзводного командира Ангел:
— Доложил твой, что ль, по начальству? Антошин Ангел резонно ему
докладывает:
— Не таковский мой, чтобы жалиться… Да еще перед самым смотром
катавасию заводить. Что ж срамоту на шест вывешивать. Шестая наша рота, как
орешек, ужели мы же ее под каблук… Честь не десять целковых стоит, а
ежели бы на кого мой солдатик подозрение и имел, уши бы себе заткнул, рот
завязал. Я от вас со своим огорчением в сторонку деликатно ушел, а вы меня
сами нашли, да распатронили…
Ведь вот какой Ангел понимающий оказался.
Разошлись крылатые кто куда. Луна за облако скрылась, кусты
вурдалаками принахмурились… Отличилась шестая рота, что и говорить…
Выступает тут из-за темного дуба чернявый Ангелок, из себя не ахти
какой, щуплый да хмурый. Коло Антоши наземь сел, к плечику его прикоснулся:
— Не кручинься, голубь. Узел крепко завязан, да авось я развяжу.
Деньги-то ведь мой скрал, — Брудастый… Антоша так на него крылами и
замахал:
— Что ты, что ты! Ветер слышал, ночь унесла… Снежок подпал и следок
застлал. Чего же зря расковыриваешь? Однако ж, Ангелок свою ниточку
разматывает:
— Хочешь не хочешь, а я этого дела так не оставлю. Тебя мне и
ненадобно. Сраму и на воробьиный клюв не будет… Только ты мне своего
чистого покрепче усыпи, пока я дуботолка моего в смягчение приведу… Тоже
и я препорученную мне черную душу выполоскать-то должен.
Так строго сказал, что встал Антошин Ангел, низко чернявому поклонился
и со смирением ручки скрестил.
— Делай, что хочешь. А уж мой до зари камушком пролежит…
* * *
Не спит Брудастый. На локоть облокотился, все на Антошку посматривает,
что супротив на койке в носовую жилейку высвистывал, — в печени у него,
Брудастого, так и саднит.
— Ишь, дрыхнет, — будто и не у него украли… Дите стоеросовое. А тут
сдуру в чужой сундучок раскатился, — благо, открыт был. Вот теперь сам себя
на вертеле и поворачивай. И зачем крал, бес его кривой знает! Ни светило,
ни горело, да вдруг и припекло… Попросить у Антошки, как следовает, — он
тебе рубашку последнюю с крестом отдаст, лампадная душа… Не пожалился
ведь никому, Чистоплюй Иванович. Молчан-травку проглотил, только с лица
побурел. Поди, и не себя он теперь жалеет, а того, кто себя потерял, — на
убогое солдатское добро позарился. Ведь вот этакая-то вещь более всего и
пронзает…
Не спит Брудастый, поворачивается. А над ним будто темное крыло ходит,
слова острые навевает:
— Что, солдат, сам себя накаливаешь? Кто тебе чехол на балалайку ко
дню Ангела сшил? Антошка. Кто на маневрах, как ты притомился, винтовку твою
на себе пер? Антошка… А он ведь и сам, как лучинка… Кто за тебя,
темного, письма домой пишет, обалдуй ты безграмотный? Кого ограбил?..
Антошка простит-стерпит, да тебе же еще штаны задарма залатает, — а что же
ты мамашу его хлеба к празднику лишил? Что ж я с тобой делать буду, ежовая
твоя голова? Хочь бы откомандировали к другому, — тошно мне с тобой, нет
никакой возможности…
Скрипнул Брудастый зубом. И не спит будто, — откуда ж голос такой
занозистый.
— Вставай, вставай… Чего кряхтишь-то, как святой в бане… Умел в
яму лезть, умей и выкарабкиваться.
Не видно пылинки, а глаза выедает… Терпел он, терпел, однако ж не
чугунный, — долго ли вытерпишь. Видит, дневальный, к нему спиной
повернувшись, сам с собой в шашки за столиком играет. Скочил солдат на пол.
По-за койками в угол пробрался, десятку из-под половицы выудил, да тихим
маневром, подобравшись к Антошиной койке, под подушку ему и сунул.
Сразу ему полегчало, будто чирий, братцы, вскрыл. Завел он глаза,
одеяльце на макушку натянул. Только уснул, — ан и во сне хвостик-то
остался: «Деньги-то я, — думает, — отдал, а надо будет утром Антошке по
всей форме спокаяться. Срам перед ним приму, — он добрый, ничего… А то уж
больно дешево отделался: украл, — воробей не видал, назад сунул, — будто
наземь сплюнул…»
Только подумал, а перед ним будто его брат родной, только с крылами да
в широкой одежде, как небесному воину полагается… Топнул он на Брудастого
ножкой:
— И думать не смей!.. Оченно Антошке твое покаяние нужно. Только
смутишь его, тихого, занапрасно… Я тебе форменно воспрещаю.
Оробел Брудастый, в струнку вытянулся:
— Да как же так?.. Хочь наказание какое на меня для легкости души
наложите…
— А ты без покаяния походи, вот это тебе настоящее наказание и будет.
Задумался тут чернявый Ангелок и начальственно прибавляет:
— Да еще, ежели пострадать хочешь, — воспрещаю я тебе с энтого часа
солдатскими словами ругаться. Понял?
Смутился тут Брудастый совсем, спрашивает своего Ангела:
— На время или окончательно воспрещаете?
— Окончательно. Ведь вот же Антоша не выражается. Стало быть, можно…
— Да ему ж без надобности… Вздохом из него всякая досада выходит. А
обнакновенному солдату, посудите сами. Скажем, я винтовку чищу. Паклю на
шомпол навертел, смазкой пропитал, в дуло сгоряча загнал, — а назад
шомпол-то и не лезет… Как тут, Ваше Светлородие, не загнуть? Дверь рывком
дернешь, — и то она рипит, а солдат…
— Это до меня не касаемо. Наворачивай паклю в пропорцию, вот и не
заест… А будешь рассуждать, я тебя и курева лишу. Вздохнул тут Брудастый,
на голенища свои покосился.
— Ладно. Попробую… Только, в случае чего, ежели осечку дам, — уж вы
того, не прогневайтесь.
Улыбнулся Ангел. «Ничего, — говорит, — главное, чтобы прицел был
правильный, а осечку Бог простит».
* * *
Так-то оно, братцы, все и обошлось. Антошке — возврат имущества,
Брудастому — эпитимья, шестой роте — ни суда, ни позора, Ангелам-Хранителям
— беспечный спокой.
