Расцветает сад, отцветает сад.
Ветер встреч подул, ветер мчит разлук.
Из обрядов всех чту один обряд:
Целованье рук.
Города стоят, и стоят дома.
Юным женщинам — красота дана,
Чтоб сходить с ума — и сводить с ума
Города. Дома.
В мире музыка — изо всех окон,
И цветет, цветет Моисеев куст.
Из законов всех — чту один закон:
Целованье уст.
У центрального вокзала
Дождь покрапывает вяло.
Глухо. Никого.
Вдоль стены орудья. В касках
Азиаты. Пусто в кассах.
Не узнаешь ничего.
Взвод по-русски ни бельмеса,
Никакого интереса,
Сам не знает, где стоит.
С нар солдат смела тревога,
А куда свела дорога,
Командир не говорит.
Сплошь узбеки, да армяне
Из пастушьей глухомани.
Только русский командир.
А вокруг соборы, шпили
Тянутся в дождливой пыли,
Непонятный взору мир.
С ночи ничего не ели.
Ни глотка воды. Присели,
Врет скоро на обед.
Да пристала к ним старуха.
Тычет фото в глаз и в ухо —
Окровавленный сюжет.
И другая, помоложе,
С фотографиями тоже,
Непросохшими еще.
Чуть не лезет на орудье:
— Нелюди вы, а не люди.
В мальчика стрелять, за что?
Ничего не понимают.
Автоматы поднимают,
Так велит приказ.
И темны слова пастушьи,
Голоса все глуше, глуше,
Да прицельней глаз.
Где-то снова перестрелка.
И застопорилась стрелка
На больших часах.
Кто-то вынуя рог пастуший,
Ноту взял, да гордо сушит
Непонятный страх.
Перед готикою древней
Азиатские деревни
Не поймут, куда
С ночи завела тревога,
И велят держаться строго,
И стоит орда.
