Их души неведомым счастьем
Баюкал предутренний гул.
Он с тайным и странным участьем
В их детские сны заглянул.
И, сладким предчувствием ранен
Каких-то безудержных гроз,
Спросил он, и был им так странен
Его непонятный вопрос.
Оне, притаясь, промолчали
И молча порвали звено…
За миг бесконечной печали
Да будет ему прощено!
Ты где летал, мой падающий с Фанских гор,
на скальных спал уступах, в птичьих стаях?.
Коснусь лица: вот здесь, и здесь, и здесь загар
на восхожденьи шерпский в Гималаях
был у тебя. Здесь от очков солнцезащитных след
у серых глаз, и борода черна, колюча;
да, сероглазый (ах, читал Ахматову, мой свет!)
король, и свеж, как снег на горных кручах…
Что жизнь моя! Стрельба в тайге из карабина в цель,
да в Ванинском порту в метель морошка;
в плацкартном вечном – серая постель,
в Байкальске инвалидская гармошка:
“На сопках…” вальс, Огиньский полонез;
на Енисее убранные сходни…
Любовь – цветок, он умер и воскрес
внутри меня… Чудны дела Господни.
Как будто, боже, в пахнущем карболкой дне,
тот вестибюль, где снежный свет от вьюги,
и вновь, в зелёнке все, детдомовки на мне
повисли, теребят, и гладят руки.
…Сильней, чем ты, колючи стебли ежевик и роз,
я их всегда под зиму обрезаю;
вновь бабочек немало в зимней даче собралось —
сидеть в морозы, траурно мерцая.
Со всей тоской, со всей в пыли, во мгле Москвой,
мне не протиснуться в небесном коридоре.
Приснись же мне, хотя б в толпе поэтов шутовской,
с хмельным огнём в шальном, счастливом взоре!
