XVI

В соседней камере послышались голоса начальства. Все затихло, и вслед за этим вошел старшой с двумя конвойными. Это была поверка. Старшой счел всех, указывая на каждого пальцем. Когда дошла очередь до Нехлюдова, он добродушно-фамильярно сказал ему:— Теперь, князь, уж нельзя оставаться после поверки. Надо уходить.Нехлюдов, зная, что это значит, подошел к нему и сунул ему приготовленные три рубля.— Ну, что же с вами делать! Посидите еще.Старшой хотел уходить, когда вошел другой унтер-офицер и вслед за ним высокий, худой арестант с подбитым глазом и редкой бородкой.— Я насчет девчонки, — сказал арестант.— А вот и батя пришел, — послышался вдруг звонкий детский голосок, и белокурая головка поднялась из-за Ранцевой, которая вместе с Марьей Павловной и Катюшей шила девочке новую одежду из пожертвованной Ранцевой юбки.— Я, дочка, я, — ласково сказал Бузовкин.— Ей тут хорошо, — сказала Марья Павловна, с страданием вглядываясь в разбитое лицо Бузовкина. — Оставьте ее у нас.— Барыни мне новую лопоть ¹ шьют, — сказала девочка, указывая отцу на работу Ранцевой. — Хорошая, кра-а-асная, — лопотала она.— Хочешь у нас ночевать? — сказала Ранцева, лаская девочку.— Хочу. И батю.Ранцева просияла своей улыбкой.— Батю нельзя, — сказала она. — Так оставьте ее, — обратилась она к отцу.— Пожалуй, оставьте, — проговорил старшой, остановившись в дверях, и вышел вместе с унтер-офицером.Как только конвойные вышли, Набатов подошел к Бузовкину и, потрагивая его по плечу, сказал:— А что, брат, правда, у вас Карманов сменяться хочет?Добродушное, ласковое лицо Бузовкина вдруг стало грустным, и глаза его застлались какой-то пленкой.— Мы не слыхали. Вряд ли, — сказал он и, не снимая с глаз своих пленки, прибавил: — Ну, Аксютка, царствуй, видно, с барынями, — и поспешил выйти.— Все знает, и правда, что сменялись, — сказал Набатов. — Что же вы сделаете?— Скажу в городе начальству. Я их обоих знаю в лицо, — сказал Нехлюдов.Все молчали, очевидно боясь возобновления спора.Симонсон, все время молча, закинув руки за голову, лежавший в углу на нарах, решительно приподнялся и, обойдя осторожно сидевших, подошел к Нехлюдову.— Можете теперь выслушать меня?— Разумеется, — сказал Нехлюдов и встал, чтобы идти за ним.Взглянув на поднявшегося Нехлюдова и встретившись с ним глазами, Катюша покраснела и как бы недоумевающе покачала головой.— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — продолжал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдову, — считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря.— Говорят тебе, идол: не мои! — кричал один голос.— Подавишься, черт, — хрипел другой.В это время Марья Павловна вышла в коридор.— Разве можно тут разговаривать, — сказала она, — пройдите сюда, там одна Верочка. — И она вперед прошла в соседнюю дверь крошечной, очевидно одиночной камеры, отданной теперь в распоряжение политических женщин. На нарах, укрывшись с головой, лежала Вера Ефремовна.— У нее мигрень, она спит и не слышит, а я уйду! — сказала Марья Павловна.— Напротив, оставайся, — сказал Симонсон, — у меня секретов нет ни от кого, тем более от тебя.— Ну, хорошо, — сказала Марья Павловна и, по-детски двигаясь всем телом со стороны в сторону и этим движением глубже усаживаясь на нарах, приготовилась слушать, глядя куда-то вдаль своими красивыми бараньими глазами.— Так дело мое в том, — повторил Симонсон, — что, зная ваше отношение к Катерине Михайловне, я считаю себя обязанным объявить вам мое отношение к ней.— То есть что же? — спросил Нехлюдов, невольно любуясь той простотой и правдивостью, с которой Симонсон говорил с ним.— То, что я хотел бы жениться на Катерине Михайловне…— Удивительно! — сказала Марья Павловна, остановив глаза на Симонсоне.— …и решил просить ее об этом, о том, чтобы быть моей женой, — продолжал Симонсон.— Что же я могу? Это зависит от нее, — сказал Нехлюдов.— Да, но она не решит этого вопроса без вас.— Почему?— Потому что, пока вопрос ваших с нею отношений не решен окончательно, она не может ничего избрать.— С моей стороны вопрос решен окончательно. Я желал сделать то, что считаю должным, и, кроме того, облегчить ее положение, но ни в каком случае не желаю стеснять ее.— Да, но она не хочет вашей жертвы.— Никакой жертвы нет.— И я знаю, что это решение ее бесповоротно.— Ну, так о чем же говорить со мной? — сказал Нехлюдов.— Ей нужно, чтобы и вы признали то же.— Как же я могу признать, что я не должен сделать то, что считаю должным. Одно, что я могу сказать, — это то, что я не свободен, но она свободна.Симонсон помолчал, задумавшись.— Хорошо, я так и скажу ей. Вы не думайте, что я влюблен в нее, — продолжал он. — Я люблю ее как прекрасного, редкого, много страдавшего человека. Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей, облегчить ее поло…Нехлюдов удивился, услыхав дрожание голоса Симонсона.— …облегчить ее положение, — продолжал Симонсон. — Если она не хочет принять вашей помощи, пусть она примет мою. Если бы она согласилась, я бы просил, чтобы меня сослали в ее место заключения. Четыре года — не вечность. Я бы прожил подле нее и, может быть, облегчил бы ее участь… — Опять он остановился от волненья.— Что же я могу сказать? — сказал Нехлюдов. — Я рад, что она нашла такого покровителя, как вы…— Вот это-то мне и нужно было знать, — продолжал Симонсон. — Я желал знать, любя ее, желая ей блага, нашли ли бы вы благом ее брак со мной?— О да, — решительно сказал Нехлюдов.— Все дело в ней, мне ведь нужно только, чтобы эта пострадавшая душа отдохнула, — сказал Симонсон, глядя на Нехлюдова с такой детской нежностью, какой никак нельзя было ожидать от этого мрачного вида человека.Симонсон встал и, взяв за руку Нехлюдова, потянулся к нему лицом, застенчиво улыбнулся и поцеловал его.— Так я так и скажу ей, — сказал он и вышел.

---