Когда один из них появлялся под вечер
на рыночной площади Селевкии
под видом статного, безупречно красивого юноши,
с блеском счастливого бессмертия во взгляде,
расточая ароматы иссиня-черных волос,
прохожие замирали в удивлении
и спрашивали друг друга, кто он,
сирийский грек или чужестранец.
И лишь немногие, приглядевшись, понимали
и уступали дорогу.
А он исчезал за колоннадой,
в предвечерней тени, невидимый за желтыми огнями,
углубляясь в кварталы, что живут только ночью
средь хмельного разгула, распутства и оргий,
а прохожие все смотрели, недоумевая,
кто из Них явился им сегодня
и ради каких запретных наслаждений
спустился Он на улицы Селевкии
из Высочайших Благословенных чертогов.
И судьбы и даты сближаю,
Отчаяньем губы стужу,
Но истин уже не узнаю,
И даже узнав, не скажу.
Я умер…
Звезда закатилась,
Шипя и свистя, сорвалась,
Гнилушкой, как высшая милость,
В ладони ребёнку далась.
Пока не сомкнулась над нею
Бесшумная вечная ночь,
Судьбу загадай поскорее
И счастье себе напророчь.
Подумаешь!
Что за утрата!
Ну, меньше одним светляком:
Ведь это случилось когда-то —
Бездымно, легко, далеко.
А здесь — трепетание почек,
Готовых очнуться листвой,
И жизни несмелый комочек —
Простое её торжество.
Как внятны земные пределы,
Которыми счастливы мы!
И нет нам, беспамятным, дела
До прошлой и будущей тьмы.
