Он жил лохматым зачумленным филином,
Ходил в каком-то диком колпаке
И гнал стихи по мозговым извилинам,
Как гонят самогон в змеевике.
Он весь был в небо обращен, как Пулково,
И звезды, ослепительно-легки,
С ночного неба просветленно-гулкого,
Когда писал он, падали в стихи.
Врывался ветер громкий и нахрапистый,
И облако над крышами неслось,
А он бежал, бубня свои анапесты,
Совсем как дождь, проскакивая вкось.
И в приступе ночного одичания
Он добывать со дна сознанья мог
Стихи такого звездного качания,
Что, ослепляя, сваливали с ног.
Но у стихов совсем другие скорости,
Чем у обиды или у беды,
И у него с его судьбой напористой
Шли долгие большие нелады.
И вот, когда отчаяние вызрело
И дальше жить уже не стало сил, –
Он глянул в небо и единым выстрелом
Все звезды во вселенной погасил.
Ночью здесь человек лежал, глядя в неба тьму,
вперив глаза в отсутствие чего бы то ни было.
Рассеянная улыбка раздвигала губы ему,
потом наступил прибой, но воды ни прибыло.
От жёлтой полоски света, крадущейся с корабля
по чёрному дёгтю волн, от мерного их брожения
рыбы впадали в транс. И северный ветер, как конопля,
бродил по извилинам волн, воспаляя воображение.
Лежащий глядел в то место, откуда бывает снег,
где, обозначенный красной точкой, медленно двигался к катастрофе
самолёт, в котором совершенно чужой ему человек,
подозвав стюардессу, с улыбкой заказывал себе кофе.
