Заснешь с прикушенной губой
средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет горько над тобой
Овидий, первый тунеядец.
Ему все снился виноград
вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
в зиме его неотразимой.
Когда по набережной снег
метет, врываясь на Литейный,
спиною к ветру человек
встает у лавки бакалейной.
Тогда приходит новый стих,
ему нет равного по силе.
И нет защитников таких,
чтоб эту точность защитили.
Такая жгучая тоска,
что ей положена по праву
вагона жесткая доска,
опережающая славу.
Почти внимательно, с пристрастьем,
Я разглядел своё лицо…
Неужто я светился счастьем,
Как обручальное кольцо?
Когда, когда такое было,
В какие веки долгих лет?
Какое гаденькое мыло
Смывает с нас высокий свет?
Неужто я во что-то верил —
И «милость к падшим призывал»?
И с чем себя не соразмерил,
Чем вызвал жизненный обвал?
В борьбе душевной надорвался?-
Тогда ей просто грош цена!
Не рассчитал для сердца галса,
Когда ударила волна?
Не потонул, но выплыл – жалким!
Какой немыслимый пассаж!
Как будто с дамским полушалком
Везувий брал «на обордаж»!..
Но что осталось, что осталось
На угасающем лице?-
Одна-единственная малость:
Свет милосердия в конце…
Да, милосердие и милость
Ко всем, кто полон горьких слёз:
Чтоб то живое, что не смылось,
На эту боль отозвалось…
