Колесник умер, бондарь
уехал в Архангельск к жене.
И, как бык, бушует январь
им вослед на гумне.
А спаситель бадей
стоит меж чужих людей
и слышит вокруг
только шуршанье брюк.
Тут от взглядов косых
горяча, как укол,
сбивается русский язык,
бормоча в протокол.
А безвестный Гефест
глядит, как прошил окрест
снежную гладь канвой
вологодский конвой.
По выходе из тюрьмы,
он в деревне лесной
в арьергарде зимы
чинит бочки весной
и в овале бадьи
видит лицо судьи
Савельевой и тайком
в лоб стучит молотком.
В годы пространные, послевоенные,
В доме, который построили пленные,
Рядом с бараками, на пустыре
Выросло племя — дыра на дыре:
Я и мои неуемные сверстники,
Страшной эпохи веселые крестники…
Помните этот — ни свет ни заря —
Крик относительно сбора старья? —
Я ли забуду подружку раскосую,
Песню подвальную, многоголосую…
А устроители лучших затей —
Смуглые дети (испанских детей(!
…В детстве, где вечно болели миндалины,
Были на шубке такие подпалины —
Ржавые и шоколадные, — что
В жизни не будет такого пальто!
Я уже там распахнула объятия,
Где на тележках безногая братия
Ехала, все формулируя в лоб, —
Я уже там испытала озноб
Невероятных сиротства и близости…
Надо же, Господи, — выгрести, вылезти
И разрыдаться, любви не тая:
— Все-таки счастье, что я — это я!
