— Что ты делаешь, птичка, на черной ветке,
оглядываясь тревожно?
Хочешь сказать, что рогатки метки,
но жизнь возможна?
— Ах нет, когда целятся из рогатки,
я не теряюсь.
Гораздо страшнее твои догадки;
на них я и озираюсь.
— Боюсь, тебя привлекает клетка,
и даже не золотая.
Но лучше петь сидя на ветке; редко
поют, летая.
— Неправда! Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак — бесчеловечность.
И здесь я — дома.
Ты недолго меня голубила.
Даже дома не обжила.
Только губы мои обуглила
и глаза мои обожгла.
Черным-черным пнем обгорелым
я торчу на белом снегу,
черный-черный на белом-белом,
как удар по его лицу!
Как дыра на праздничной скатерти,
я чернею среди зимы.
Как на северной скудной карте —
одинокий квадрат избы.
Далеко от дорог железных,
черных рельс на белой зиме,
далеко от следов тележных
на весенней черной земле.
Месяц май еще за горами,
и сентябрь уже за горами —
и от осени до весны
мы любовь должны донести!
Я несу ее,
ты неси ее,
как железо в своей крови,
до весны,
до разлива синего,
до зеленой ее травы.
Опостылевший черный цвет
мы оставим на черный день.
Красок, что ли, на свете нет!
Счастья, что ли, нет у людей!..
Будь улыбчива,
будь обидчива.
Только, мучаясь и шутя,
одного не хочу:
обычного,
обеспеченного,
обесцвеченного,
одним словом — житья-бытья!
