С какою нежностью покоит на руках
Она свое дитя в задумчивом молчаньи!..
На сомкнутых губах лежит печать страданья,
И ласка тихая в опущенных глазах…
С тревогою прижав дитя к груди своей,
В его грядущее она глядит с тоскою,
И хочет мать закрыть беспомощной рукою
Свое дитя от слез, печали и скорбей…
И в сердце у нее неясная боязнь
Лишиться дорогой, единственной святыни…
Ведь без него весь мир останется пустыней,
А за него она пойдет на казнь…
… Да, Москва, ты видала немало,
ты себя воспевала и жгла,
ты, быть может, не все понимала,
но дышала, жила и была.
Ты была отупением буден,
опрокинутых в праздничный шквал,
и не только вождем на трибуне,
а народом, что мимо шагал.
Как постичь, где — просвет, а где прочерк,
как, что втоптано, вспомнить, поднять,
ту же самую Красную площадь
как по-новому сердцем понять?
Только дни с дребеденью мирскою,
только лобные дни — не навек.
Ты, Москва, остаешься Москвою,
бесконечная, как человек.
И враждебной виной не заляпать
неубитые наши мечты,
и нечистым рукам не залапать
первозданной твой лепоты!
Кто — костьми, кто — душою, не вбитой
в безысходность чужой колеи,
мы в чумных, черных пятнах обиды,
те же самые дети твои.
Что-то начато, что-то маячит,
рвется в подлинный мир из мирка.
Мы людьми остаемся, а значит —
остается Москвою Москва.
