Дрожат бледнеющие светы
И умирают без конца
Легки их крохкие скелеты
У ног сокрытого тельца
Тускнеют матовые стекла
Закрыто белое крыльцо
Душа озябшая намокла
И исказилося лицо
И вдруг разбужен ярым криком
Извне ворвавшийся простор…
В сияньи вешнем бледным ликом
Встречаю радостный топор
Слежу его лаская взором
И жду вещательных гонцов
Я научен своим позором
Свершивший множество концов.
Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври,
Подымаются шторы пудовыми веками Вия.
Я взорвать обещался тебя и твои словари,
И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев.
Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог,
Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть,
Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог
Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист.
Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит,
Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок,
Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи,
Он коснется костями кисейных твоих занавесок.
Он изгложет тебя, как затворник свою просфору,
Он задушит тебя византийским жгутом винограда,
И раскатится бой
и беда,
и пальба –
по Днепру, –
И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада.
Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь,
Разве богу не крикнешь: «Уйди, ты мне милого застишь»?
Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь,
Но увидишь окошко – в хромую черемуху настежь.
