Его любил я и качал,
Я утешал его в печали;
Он был весь белый и урчал,
Когда его на спинку клали.
На коврике он долгим днём
Сидел, притворно неподвижен,
Следя пушинки за окном
И крыши оснежённых хижин.
Читался в бусинках испуг
И лёгкое недоуменье,
Как если б он очнулся вдруг
В чужом, неведомом селеньи.
А чуть я выйду — и уж вот
Он с чуткой хитрецою зверя
То свежесть через фортку пьёт,
То выглянет тишком из двери.
Когда же сетки с двух сторон
Нас оградят в постельке белой,
Он, прикорнув ко мне сквозь сон,
Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.
А я, свернувшись калачом,
Шепчу, тревожно озабочен:
— Ну что ты, Мишенька? о чём?
Усни. Пора. Спокойной ночи. —
И веру холил я свою,
Как огонёк под снежной крышей,
О том, что в будущем раю
Мы непременно будем с Мишей.
Меня давненько не лупили тут, пожалуй…
Я стал ужасно мягкотел без оплеух…
И если ты ещё вонзать не станешь жало —
Наверняка признаю: пыл борьбы потух!
Спасибо, милая, что ты неугомонна
Твои порывы держат в тонусе меня
И если доживу до лет преклонных
(Как вариант — до завтрашнего дня)
Тебя благодарить я не устану
За ласки жёсткие, за истеричный нрав;
Согласно тренировочному плану
Здесь пишется ярчайшая из глав…
Любовь тиха, как заводь… Нет, увольте!
Без шторма нынче я не завожусь…
…ты спишь, усталая, мне надавав по морде —
Так больно бриться, но тобою я горжусь!
