Руку
притянув
к бедру
потуже,
я пополз на правой,
на одной.
Было худо.
Было много хуже,
чем на двух
и чем перед войной.
Был июль. Войне была — неделя.
Что-то вроде: месяц, два…
За спиной разборчиво галдели
немцы.
Кружилась голова.
Полз, пока рука не отупела.
Встал. Пошел в рост.
Пули маленькое тело.
Мой большой торс.
Пули пели мимо. Не попали.
В яму, в ту, что для меня копали,
видимо, товарищи упали.
…Во мне любви к мирским делам нет и мельчайшей доли в сердце,
Два мира за тебя отдам я — сын невзгод, Машраб несчастный.
И пусть умру я за тебя, от страсти до костей сгорая, —
В могиле возрыдать, скорбя, тебе черед, Машраб несчастный.
Едва родился я — и вмиг любовь к тебе меня сразила, —
Любви пылающий тайник, звездой мелькнет Машраб несчастный.
Рок меня чашей не обнес — мне хмель любви не пить нет силы,
Я — неизбывной крови слез круговорот, Машраб несчастный.
Ханжа! Ценою тысяч мук готов стремиться я к любимой,
И пусть убьет меня мой друг — ему не лжет Машраб несчастный.
Повсюду люд меня стыдит, — изгнанник, я иду по градам,
Отвергнут и камнями бит, претерпит гнет Машраб несчастный.
И как покаран я судьбой и посрамлен, — никто не знает, —
Безгласной жертвой пред тобой, поверь, падет Машраб несчастный.
Пусть о любви твои уста Машрабу-горемыке скажут, —
Знай: ни молитвы, ни поста уж не блюдет Машраб несчастный.
