Завидна мне извечная привычка
быть женщиной и мужнею женою,
но уж таков присмотр небес за мною,
что ничего из этого не вышло.
Храни меня, прищур неумолимый,
в сохранности от всех благополучий,
но обойди твоей опекой жгучей
двух девочек, замаранных малиной.
Еще смеются, рыщут в листьях ягод
и вдруг, как я, глядят с такой же грустью.
Как все, хотела, и поила грудью,
хотела — медом, а вспоила — ядом.
Непоправима и невероятна
в их лицах мета нашего единства.
Уж коль ворона белой уродится,
не дай ей бог, чтоб были воронята.
Белеть — нелепо, а чернеть — не ново,
чернеть — недолго, а белеть — безбрежно.
Все более я пред людьми безгрешна,
все более я пред детьми виновна.
На тихой улице Погодинке
Во имя мира и добра
Собачий лай трясет питомники
С полуночи аж до утра.
По тихой медицинской улице
Осенней полночью бреду
И слышу — узники и узницы
Опять почуяли беду.
Их лай то явственней, то глуше,
И вот уж — черт его дери! —
Не разбираешь: он снаружи,
А может, и во мне, внутри.
И постигая боль собачью,
Я словно сам в стальном лесу
Истошно лаю, горько плачу
И клетку истово грызу.
Не сыщешь доводов для сердца,
Ему неведомо досель,
Что нечего глядеть на средства,
Когда так благородна цель.
Но как безвыходно и сиро
Вдруг станет, отвлечешься чуть,
И все несовершенство мира
Обстанет — и не продыхнуть.
