Тебе тринадцать лет. О старость этих
двух рук моих! О добрый мир земной,
где детские уста всех арифметик
тринадцать раз смеются надо мной!
Я путаюсь в тринадцати решеньях —
как весело! Как голова седа!
Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,
н столько ж раз я погублю себя.
О девочка, ребенок с детским жестом,
привставшая над голубым мячом,
как смело ты владеешь вечно женским
и мудрым от рождения плечом.
Я возведен — о точность построенья! —
причудой несчастливого числа
в тринадцатую степень постаренья.
О, как, шутник, твоя слеза чиста!
И хотел забыть бы я об этом,
Только как? И можно ль жить потом?
Помню, как однажды тёплым летом
Мы с концертом прибыли в детдом.
Пляски и стихи – чего же проще!
Песни про счастливую страну…
А потом пошёл я шумной рощей
И увидел девочку одну.
Запахами клевера и мяты
Был настоян воздух у ручья.
«Девочка, – спросил я тихо, – чья ты?»
Тихо мне ответила: «Ничья».
С тихою печалью посмотрела,
Тихо улыбнулась издали.
«Вы к кому? – с надеждою, несмело, –
Вы к кому, – и замерла, – пришли?»
Отвернулась, думая о чём-то,
И пошла травой сквозь птичий гам.
Ситцевая синяя юбчонка
Прижималась к худеньким ногам.
Я-то перед ней не виноватый,
А стоял понурый у ручья.
Птицы вслед ей
Спрашивали: «Чья ты?»
И звенело из кустов: «Ничья…».
