Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.
— Вам сколько лет? — Ответила: — Осьмнадцать.
Многоугольник скул, локтей, колен.
Надменность, угловатость и косматость.
Все чудно в ней: и доблесть худобы,
и рыцарский какой-то блеск во взгляде,
и смуглый лоб… Я знаю эти лбы:
ночь напролет при лампе и тетради.
Так и сказала: — Мне осьмнадцать лет.
Меня никто не понимает в доме.
И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! —
И плачет, не убрав лицо в ладони.
Люблю, как смотрит гневно и темно,
и как добра, и как жадна до боли.
Я улыбаюсь. Знаю, что — давно,
а думаю: давно ль и я, давно ли?..
Прощается. Ей надобно — скорей,
не расточив из времени ни часа,
робеть, не зная прелести своей,
печалиться, не узнавая счастья…
Я опять разговаривал с папой…
Мы поспорили мягко, вполне.
И в конце, я, естественно, правый,
Вдруг почувствовал — это во сне!
И что стоит мне только проснуться,
И закончится наш разговор,
И уже в этот сон не вернуться
До каких-то неведомых пор.
И настолько мне стало неважно –
Кто был прав и о чем этот спор.
— Я ведь что-то не выслушал даже. —
Сам себе прошептал я в укор.
Но как будто захлопнулись двери
Постепенно закончился сон.
Я сейчас, к сожаленью, уверен –
В споре прав был, конечно же, – он!
Надо было сказать мне об этом,
Надо было послушать его…
И звучит еле слышным ответом:
— Ничего… Как-нибудь… Ничего…
