И вижу день и даже вижу взор,
которым я недвижно и в упор
гляжу на все, на что гляжу сейчас,
что ныне — явь, а будет — память глаз,
на все, что я хвалил и проклинал,
пока любил и слезы проливал.
Покуда августовская листва
горит в огне сентябрьского костра,
я отвергаю этот мед иль яд,
для всех неотвратимый, говорят,
и предвкушаю этот яд иль мед.
А жизнь моя еще идет, идет…
Четыре рюмки — кругом голова,
В оконной раме мокрая природа.
Одиннадцать.
Она ещё жива
Тому назад три бестолковых года.
Вот в этот миг
она ещё жила,
Беспомощна, худа и некрасива.
И Кутя жил,
в него не проросла
Корнями придорожная крапива.
В одиннадцать собрались у плиты,
Там что-то клокотало и кипело.
Вокруг сидели хмурые коты,
А ты, а ты…
ты превращалась в тело.
Вдали от нашей маленькой семьи,
Немного странной и вовсю лохматой,
Зелёной — под шиповником — скамьи
И яблони той,
дряхлой и горбатой.
Ты помнишь Кутю? Он тебя любил
И понимал, что ты больна опасно,
И был весёлым из последних сил,
А после — только дрался ежечасно.
Шерсть выдрана в паху и на боку,
Везде незаживающие раны.
И прокусили горло старику,
Не зная состраданья, доберманы.
Всё кончилось…
И все ушли, ушли
В леса, в помойки, в землю или в реки.
Они другого дома не нашли,
Их души
только этот грел вовеки.
А я остался…
И чего тяну?
На что надеюсь — сам не понимаю.
А новую хозяйку и жену
Не чувствую и не воспринимаю.
