Я именем твоим не оскверняю уст.
Ничто греховное мой сон не посещает,
Лишь память о тебе как тот библейский куст
Семь страшных лет мне путь мой освещает.
И как приворожить меня прохожий мог,
Веселый человек с зелеными глазами,
Любимец девушек, наездник и игрок.
…
Тому прошло семь лет. Прославленный Октябрь,
Как листья желтые, сметал людские жизни.
А друга моего последний мчал корабль
От страшных берегов пылающей отчизны.
Я, может быть, и не я, может быть, не сумел,
не состоялся, не видел света, не существую:
что это значит? И в котором июне, в какой древесине
я рос до сих пор, продолжаю рождаться?
Или не рос, не рос, а умирал понемногу?
Я вторил в дверях
звучанию моря,
колоколов.
Я спрашивал о себе с восторгом
(позднее — с тревогой),
звенел бубенцом, журчал, как вода,
с нежностью —
и всегда опаздывал.
Уже моё прошлое миновало,
уже я не совпадал сам с собою,
много раз потерял себя.
И я бросился в первый попавшийся дом,
к первой встречной,
во все стороны —
расспросить о себе, о тебе, о всех:
но где меня не было — не было никого,
всё пустовало,
ибо попросту не было и сегодня,
было завтра.
Зачем стучать понапрасну
в каждую дверь, за которой нас не окажется,
потому что мы ещё не пришли?
Тогда-то мне и открылось,
что я был точь-в-точь таким, как ты
и как все на свете.
