Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Я лишился родителей рано
и умею почуять враньё,
но придумали правду, как рану,
про меня и про детство моё
те, что клёшем мели тротуары,
с мамой-папой росли без нужды
и под хрип приблатнённой гитары
столько плюнули злой ерунды!
Понимаю, что тоже не сладко
им и прочим в ту пору жилось,
да не хуже, чем мне, и, однако,
помню я доброту, а не злость.
Да, я прямо глядел. Не обижу
первых лет незабытый озноб.
Всё, что глаз моих было повыше,
било запросто в бровь или в лоб.
Неужели был слеп, неужели
обманула победная медь
наших песен, которые пели,
потому что хотелось их петь!
Я, как финка, прошёл сквозь науку
поселковой отпетой шпаны,
подражая, однако, не уркам,
а героям великой войны.
У меня привилегии сына
той страны, что не взять на испуг, —
высока и мудра, как осина
среди горло сжимающих вьюг.
Хоть не видел костров революций
и звездой не пылал в небесах,
для кого написал —
разберутся
сами те,
для кого написал.
