Ты кричишь, что я твой изувер,
и, от ненависти хорошея,
изгибаешь, как дерзкая зверь,
голубой позвоночник и шею.
Недостойную фразу твою
не стерплю, побледнею от вздору.
Но тебя я боготворю.
И тебе стать другой не позволю.
Эй, послушай! Покуда я жив,
жив покуда,
будет люд тебе в храмах служить,
на тебя молясь, на паскуду.
Война мне виделась Горгоной
со змеями казахских кос.
Над нею возвышались горы,
под нею унижался город
и костылями нервно трёс.
Весь город торговал.
Иголка
и та была тогда товар.
И барахлилась барахолка…
Но соблазнял меня без толку
богатый яствами базар.
Муку отмеривали банкой,
желтел в бутылке масла литр,
и драгоценную буханку
держал под мышкой инвалид.
Клеенки с лебедями, шали,
бесстыдство пышных праздных роз…
Мальчишки между ног шныряли
с десятком штучных папирос.
У..к сушеный, ломти дыни…
Алели яблоки апорт,
а груши так душисты были —
слюна переполняла рот.
Война Медузою Горгоной
к себе приковывала взгляд.
А город — южный был, зеленый,
дугой предгорий окруженный,
где плакал яблоневый сад.
За лепесточком лепесточек
слезой ложился на судьбу.
И проступал у черных ночек
сифилитический веночек
венцом кровавых роз на лбу.
А по холмам цвели тюльпаны,
наполнен ими город был.
Открыты были рестораны.
Войною и весною пьяный,
пугая девушек наганом,
парнишка-лейтенант шалил.
А я, как палочка, худая,
в те годы вечно голодна,
не крала яблоки из рая,
не торговала — вот дурная!..
…Что было бы со мной, не знаю,
когда б не кончилась война.
