Весна в реке ломает льдины,
И милых мертвых мне не жаль:
Преодолев мои вершины,
Забыл я зимние теснины
И вижу голубую даль.
Что сожалеть в дыму пожара,
Что сокрушаться у креста,
Когда всечасно жду удара
Или божественного дара
Из Моисеева куста!
Все просто, обстановка без затей.
Столы да стулья — вот и все убранство.
В углу джигиты пьют вино за тень
того, кто занимал собой пространство
умов уже так много лет назад,
что кажется нелепым совпаденьем
тот факт, что старики еще дрожат,
напуганные этим сновиденьем.
Смех девушек. Шум моря. Щебет птиц.
Короны пальм, насаженные густо.
По вечерам здесь танцы и стриптиз.
А днем, в жару, прохладно здесь и пусто.
На старых балках — потемневший лак.
Официанты на балконе встали
и курят. И густеет полумрак
над столиком, где кушал водку Сталин.
Прохладный бриз доносит детский плач.
Официанты косятся украдкой:
сидит и пьет. И вовсе не палач —
бренд-менеджер с бульдожьей, мертвой хваткой.
Он переводит взгляд на потолок
и хмурит бровь — от сдержанного жеста
по спинам пробегает холодок.
Но молвит он: «Мы все — не совершенство».
И все кивают. Да, о чем тут речь!
Баран был туп, зато шашлык отличен!
Что ж до голов, безвинно снятых с плеч, —
реестр неточен и преувеличен.
Грузин, он любит потчевать гостей
вином и мясом, сам простой, как птица
ворона (и от мозга до костей
всех сложных тут же тянет упроститься),
он щурит веки и глядит окрест,
глаза его пусты, как дула ружьи.
Он знает: Бога нет, а если есть —
то, как лакей, приятен и услужлив.
Он достает кисет и отдает
распоряженье: «Позовите Любку
Орлову. Пусть она того… споет».
Пока зовут, раскуривает трубку.
Потом сидит, качая головой,
над трубкой мрачно шевеля усами,
всегда один, как дух полуживой,
слепыми окруженный мертвецами.
Гагра, август 2004
