Много хотел я с тобой говорить, —
Только уж лучше молчанье хранить.
Если бы только начать мой рассказ, —
Ты бы заплакала, верно, не раз…
Очень уж грустно текли мои дни,
Слишком уж полны безумий они…
Только одно я не в силах скрывать,
Лишь об одном я не стану молчать;
Так это просто и страшно звучит,
Что поневоле душа заболит:
Только и счастья, блаженства и сил
В той, что когда-то я страстно любил…
Если же слово теперь, хоть одно, —
Снова страдать мне навек суждено!..
Батарею скрывали оливы.
День был серый, ползли облака.
Мы глядели в окно на разрывы,
Говорили, что нет табака.
Говорили орудья сердито,
И про горе был этот рассказ.
В доме прыгали чашки и сита,
Штукатурка валилась на нас.
Что здесь делают шкаф и скамейка.
Эти кресла в чехлах и комод?
Даже клетка, а в ней канарейка,
И, проклятая, громко поет.
Не смолкают дурацкие трели,
Стоит пушкам притихнуть — поет.
Отряхнувшись, мы снова глядели:
Перелет, недолет, перелет.
Но не скрою — волненье пичуги
До меня на минуту дошло,
И тогда я припомнил в испуге
Бредовое мое ремесло:
Эта спазма, что схватит за горло,
Не отпустит она до утра, —
Сколько чувств доконала, затерла
Слов и звуков пустая игра!
Канарейке ответила ругань,
Полоумный буфет завизжал,
Показался мне голосом друга
Батареи запальчивый залп.
