Я вас рассматривал украдкой,
Хотел постигнуть — но, увы!
Непостижимою загадкой
Передо мной мелькали вы.
Но вы, быть может, слишком правы,
Не обнажая предо мной, —
Больны ль вы просто, иль лукавы,
Иль избалованы судьбой.
К чему? Когда на блеск пурпурный
Зари вечерней я смотрю,
К чему мне знать, что дождик бурный
Зальет вечернюю зарю?
Тот блеск — цена ли он лишенья —
Он нежно свят — чем он ни будь,
Он дохновение творенья
На человеческую грудь.
Покуда отец слишком бодро
орет «ну с богом»,
ночь проревевшая мать
принимается целовать
и причитать «ну куда ты мчишь,
горячая голова?»,
она неподвижно лежит
у него под порогом.
Он для неё сыроват.
Пока он толкует с зайцем,
внимает его обидам,
небрежно играет бабочкой,
зачем-то смеясь
(заяц дурак и трус,
но за ним большая семья),
она наблюдает издали
показывая всем видом:
«Это заяц, ещё не я».
Пока он борется с волком,
(и ясно уже, что сборет,
но волк отрежет ломоть —
останется шрам)
её замечают рядом,
здесь где-то её нора:
то скроется, то мелькнёт,
подбадривает обоих.
Рассчетлива и хитра.
Вдали силуэт медведя:
вздымается и клубится
горячее, черное, смрадное —
из недр, с самого дна.
Когда его будет грызть,
надламывать и сминать,
он будет, возможно, думать
что это уже лисица.
Но это пока медведь,
пока ещё не лисица.
Пока не она.
